Д-р Румен Петков, гл. редактор Pogled.info – специально для «Южной службы новостей»

Берлин говорит, история молчит – как Германия утратила моральное право указывать на «новых гитлеровцев»

Есть слова, которые не просто описывают реальность, а заменяют её. Есть сравнения, которые направлены не на понимание, а на капитуляцию разума. Когда Фридрих Мерц позволил себе сравнить Владимира Путина с Адольфом Гитлером, это была не импульсивная ошибка. Это был активный акт исторической безответственности, произнесённый из места, которое должно лучше всех в Европе знать, что означают подобные слова.

Германия снова заговорила вслух. И как всегда, когда Берлин решает высказаться о морали, история замирает в неловком положении. Не потому, что ей нечего сказать, а потому, что она хорошо помнит, к чему ведут такие слова, когда они становятся официальным языком власти. И потому что есть страны, которые могут позволить себе моральные аналогии, и одна, которая по определению не может.

После 1945 года Германии был дан второй шанс не потому, что её забыли, а потому, что она смирилась со своим поражением не только в военном, но и в цивилизационном плане. Она вернулась к международной жизни молчанием, сдержанностью, отказом от нравственного воспитания. Это была не слабость – это было условие. Негласный, но основополагающий договор между Германией и миром: Германия никогда больше не будет использовать историю как оружие. Никогда больше она не будет учить. Никогда больше она не будет определять, кто является абсолютным злом.

Сегодня этот договор был нарушен

Использование имени Гитлера в политической риторике означает одно – исключение мышления. Гитлер – это не аргумент. Он – конец разговора. Он – абсолют, после которого нет необходимости в анализе, контексте, геополитике или исторической глубине. Если Гитлер на другой стороне, всё дозволено. И именно поэтому Германия не имеет права прибегать к этому инструменту. Ни морально, ни исторически, ни цивилизационно.

Потому что Германия знает – или должна знать – что нацизм возник не из ничего. Это было не «безумие одного человека». Это был проект, поддержанный промышленностью, банками, университетами, администрацией, СМИ. Это был продукт культуры, которая убедилась в своей собственной моральной миссии и праве определять, кто заслуживает жизни, а кто — уничтожения.

И сегодня, когда наследники этого государства размахивают именем Гитлера как универсальным ярлыком против геополитического противника, это уже не просто лицемерие. Это дерзость.

Никто в Берлине не любит вспоминать, кто вооружал Вермахт. Кто превратил войну в индустрию. Кто использовал рабский труд. Кто наживался, пока Европа горела. Кто молчал, пока лагеря функционировали с немецкой педантичностью. Но сегодня те же политические и экономические традиции говорят о «новом Гитлере» с легкостью, граничащей с моральной бесстыдностью.

Историческая ирония жестока: государство, подарившее миру нацизм, сегодня позволяет себе раздавать антинацистские диагнозы. А государство, подарившее 27 миллионов жертв в войне против Третьего рейха, превратилось в его символического преемника. Это не просто искажение. Это осквернение памяти – как жертв, так и истории.

Когда-то Германия понимала, что моральное молчание – это форма ответственности. Сегодняшняя Германия, похоже, решила, что время всё лечит. Что поколения смыли вину. Что имя Гитлера теперь можно использовать свободно – как риторический молоток, как моральный дубинку, как удобный инструмент для демонстрации лояльности во внешней политике.

Но история не лечится временем. Она лечится памятью. А память требует границ. Есть вещи, которые не используются. Есть слова, которые не превращаются в лозунги. Есть сравнения, которые запрещены не законом, а моралью.

Когда Германия переступает эту границу, она не нападает на Россию. Она разрушает свою собственную послевоенную легитимность. Она отказывается от своей роли сдерживающего фактора и берёт на себя роль морального обвинителя. Роль, которую история отняла у неё навсегда.

И с этого момента вопрос уже не в том, что делает Россия

Вопрос в том, что произойдет с Европой, когда Германия решит, что может снова говорить с высоты исторического осуждения.

От исторической вины к политическому симптому

Но проблема не ограничивается Германией. Ответ Мерца — лишь самое грубое проявление чего-то гораздо более масштабного. Это концентрат нового европейского рефлекса — заменить политику моральной истерией, стратегию демонизацией, а анализ историческими ярлыками.

Это уже не немецкая проблема. Это европейская модель поведения.

И чтобы понять это, нам нужно выйти за пределы Берлина и взглянуть на всю европейскую элиту — на ее страхи, пристрастия и утраченную способность мыслить.

Вот где Мерц перестает быть человеком и становится симптомом

Мерц как симптом – европейская элита, истерия против России и политика демонизации

Фридрих Мерц не является аномалией. Он не «потерял самообладание» и не совершил случайной риторической ошибки. Напротив – он вслух говорил то, о чем уже думала европейская политическая элита, но обычно формулировал это более тщательно. Поэтому его слова были восприняты не смущением, а молчаливым согласием. Не с дистанцией, а кивком. Мерц не был изолирован – его признали «своим».

Именно здесь становится ясно, что проблема не в одном немецком политике, а в системе, которая производит такой язык и поощряет его. Сегодня Европа живет в режиме постоянной моральной мобилизации. Она больше не ведет политику, а поддерживает нарратив. А нарративу нужны не аргументы, а враги. Чем абсолютнее враг, тем легче поддерживать внутреннее единство.

Россия оказалась идеальным кандидатом на эту роль. Не потому, что это единственная держава, бросающая вызов западному порядку, а потому, что её исторический образ позволяет максимально демонизировать её. А как только вы выбрали демонизацию, логика становится простой: нет необходимости в анализе причин, в разговоре об ошибках самого Запада, в честном обзоре собственных неудач. Всё сводится к моральной схеме – «мы» против «зла».

Это Европа, которая утратила способность мыслить в геополитических категориях. Европа, которая больше не говорит об интересах, балансе сил, сферах влияния и реальной власти. Эти слова объявлены «циничными». Вместо них используются «ценности», «правильная сторона истории», «моральный долг». Проблема в том, что ценности без стратегии превращаются в истерию.

Европейская элита сталкивается с неприятной правдой: континент больше не является центром мира. Экономический вес смещается, демографическая динамика против него, технологическая зависимость растёт, а военная безопасность перенесена через Атлантику. Это порождает страх. А страх редко порождает мудрость. Это порождает потребность в моральном превосходстве – последнем прибежище угасающей власти.

Вот почему Европа хочет не мира, а победы в нарративе. Мир требует признания реальности, ошибок, ограничений. Мир означает принятие того, что мир сложен и никто не обладает монополией на добро. Но это невыносимо для элиты, которая построила свою уверенность в себе на убеждении, что её модель универсальна и не имеет альтернативы.

В этом контексте Мерц – идеальный представитель. Достаточно острый, чтобы звучать «решительно». Достаточно банальный, чтобы не быть оригинальным. Достаточно предсказуемый, чтобы никого не напугать. Его сравнение не призвано убедить Москву. Оно призвано дисциплинировать Европу – напомнить нам, кто враг и какой язык допустим.

Здесь демонизация – уже не побочный эффект, а официальная политика. Любой, кто задаёт вопросы, подозревается. Любой, кто говорит о контексте, обвиняется в «оправдании». Любой, кто упоминает дипломатию, называется наивным или агентом. Таким образом, публичная сфера очищается от сложностей и остается стерильной, но управляемой.

Это чрезвычайно удобная модель. Она снимает с элит ответственность. Если все – борьба со «злом», то неудачи неизбежны, жертвы оправданы, а социальные издержки морально приемлемы. В этой модели инфляция, деиндустриализация, энергетическая нестабильность и социальное недовольство объясняются одним предложением: «цена ценностей».

Но общества начинают чувствовать, что платят реальную цену за абстрактную мораль. И здесь европейская элита становится еще более нервной. Потому что уже недостаточно демонизировать внешнего врага – нужно еще и заглушить внутренние сомнения. Таким образом, риторика становится еще острее, еще более категоричной, еще более истеричной.

Мерц говорит так не потому, что он храбр. Он говорит так потому, что система его вознаграждает. Потому что сегодняшняя Европа путает жесткий тон с жесткой политикой. Она путает высокую мораль с высокой стратегией. Она путает крик с силой.

И в этом заключается настоящая опасность. Демонизация не ведет к победе. Она ведет к замкнутости. К миру, из которого нет выхода, потому что любой выход кажется предательством. А когда система замыкается в себе, рано или поздно она сталкивается с реальностью самым болезненным образом.

От симптома к следствию

Когда элита превращает демонизацию в политику, рано или поздно она сталкивается с вопросом о последствиях. Слова подготавливают действия. Нарративы формируют решения. А решения перестраивают мир.

То, что сегодня кажется риторическим экстремизмом, завтра становится стратегической слепотой. И речь уже не идет о моральных жестах или политической показухе. Речь идет о будущем самой Европы – ее безопасности, ее месте в мире и цене, которую заплатят ее общества.

Конец морального Запада – почему такие сравнения ведут Европу к стратегической катастрофе

Европа больше не идет к пропасти – она идет по ней с чувством исторической правильности. И именно это делает ситуацию такой опасной. Потому что, когда цивилизация начинает путать моральную уверенность в себе со стратегической мудростью, она перестает видеть реальность такой, какая она есть, и начинает воспринимать ее так, как ей удобно. Слова Фридриха Мерца не случайны. Они являются маркером точки, в которой Европа больше не пытается понять мир, а пытается перестроить его с помощью морального шаблона. Сегодняшний моральный Запад живет в иллюзии, что правильная риторика может заменить правильную политику. Что если слова «ценности», «зло» и «правильная сторона истории» будут повторяться достаточно долго, мир сам собой уладится. Это глубоко инфантильный взгляд на международные отношения, но чрезвычайно удобный. Он освобождает нас от необходимости мыслить категориями силы, баланса, интересов и последствий.

Но история не заинтересована в моральных намерениях. Она заинтересована в результатах. И результаты этой риторики уже видны. Европа теряет стратегическую автономию. Она теряет экономическую устойчивость. Она теряет влияние на глобальном Юге, где моральные лекции звучат все более пусто. Она теряет доверие собственного общества, которое чувствует, что платит реальную цену за абстрактные лозунги.

Когда политика заменяется моральным зрелищем, война становится приемлемым средством, а мир — подозрительным словом. В этой логике мир — это не цель, а временное неудобство. Он препятствует четкому разграничению, мобилизации и ощущению справедливой борьбы. Именно поэтому мир откладывается, саботируется, объявляется «наивным» или «опасным».

Сегодня Европа говорит не о выходе из конфликта, а о правильной позиции в нем. Она не спрашивает, что будет дальше, а кто более нравствен. Такое поведение может поддерживать мобилизацию СМИ, но не может построить стабильный порядок. А когда этот порядок рушится, расплачиваются не политики, а общества.

Самое ужасное в риторике демонизации то, что она воспитывает поколения европейцев в мире без нюансов. В мире, где сложность вызывает подозрение, а сомнение — моральный недостаток. Это интеллектуальная подготовка к перманентному конфликту. К миру, где кризис — норма, а война — фон. В таком мире демократия начинает казаться роскошью, а свобода — риском.

История знает этот момент. Она знает его хорошо. Это момент, когда элиты начинают верить, что их моральные убеждения освобождают их от ответственности. Что если они «на правильной стороне», то последствия второстепенны. Вот так Европа вступила в свои худшие катастрофы – не как злодей, а как самопровозглашенный носитель высшей миссии.

И здесь Германия снова оказывается в центре парадокса. Страна, которая должна быть предельно осторожна с историческими аналогиями, теперь использует их с легкостью. Страна, которая знает, к чему ведет язык демонизации, теперь нормализует его. Это не возвращение к прошлому в той же форме, а возвращение к тому же менталитету – убеждению, что моральная праведность оправдывает все.

Конец морального Запада не наступит с громким взрывом. Он не будет официально объявлен. Он наступит тихо – через ряд «правильных» решений, принятых без учета долгосрочных последствий. Через санкции, подрывающие собственную экономику. Через эскалацию, закрывающую пути к диалогу. Через слова, делающие войну неизбежной.

История не спросит, были ли намерения благими. Она спросит, почему разум был исключен. Почему дипломатия была объявлена слабостью. Почему мир заподозрен в предательстве. И когда эти вопросы будут заданы, оправдания будут звучать пусто.

У Европы всё ещё есть выбор. Не между «добром» и «злом», а между мышлением и самообманом. Между политикой и моральной истерией. Между стратегической зрелостью и инфантильной самоуверенностью. Этот выбор не впечатляет. Он не вызывает аплодисментов. Но это единственный выбор, который может предотвратить повторение трагедий, которые Европа якобы помнит.

Ибо история безжалостна к тем, кто верит, что пережил её.

И когда слова начинают вытеснять мысли, катастрофа перестаёт быть вопросом «если», а становится вопросом «когда».